– Да, давно. А почему вы спрашиваете?

– Вы знали Марту?

Сан Саныч так на него посмотрел, что Генрих принял это за ответ.

– Марта есть моя мама. Вы есть мой отец, – сказал Генрих так четко, как будто не улавливал нелепости этой фразы.

Сан Саныч не сразу понял. Слишком ошеломляющей и огромной была новость, чтобы вместить ее в себя. И если бы не сильные руки Генриха, он бы свалился, как куль с картошкой. Его «картофельная душа» отлетела в прошлое и вернулась с памятной фразой Марты: «С немецкими женщинами этот случай бывает». Да, так уж сложилась история, что немецкие фрау, случалось, рожали от русских солдат. Марта ему говорила о своей беременности, а он не понял. Не понял и не ответил. И жизнь прожил с незнанием, а она – с обидой. Как это исправить?

– Как она?

– Она умерла. Просила вас найти. Я каждый второй четверг в каждый месяц ровно полчаса искать вас в интернет. Для этого я писать запросы и читать русские газеты. Я читать хорошо, но плохо говорить. Нет практика. Русская газета напечатала ваше имя. Я нашел.

Генрих был рад. И тому, что выполнил волю матери, и тому, что теперь каждый второй четверг месяца у него будет освобождаться по полчаса времени. Он казался совсем чужим.

Но Сан Саныч не собирался сдаваться. Как тонущий хватается за соломинку, он схватился за водку и баян. Других союзников у него не было. Пригласил Генриха в дом, усадил на продавленный диван, достал бутылку и раздвинул меха. Пил, играл, много и быстро говорил. Про свою жизнь на Дальнем Востоке, про Афганистан, про Саида, про смерть жены и сына, про свою жестокую и жалкую страну, про кошку, которая родила в подъезде пятерых котят, про Марусю, которая вернула его к жизни своими игрушками. Генрих ничего не понимал. Но он тоже пил, чуть-чуть подпевал и жадно смотрел на отца, как собака, которая хочет понять хозяина. Совсем как Саша когда-то глядел на Марту, силясь понять ее речь.

Генрих размяк, его арийство стало не так заметно, проступила славянская колодка. Он спрашивал, где находится река Амур. И если это река, то как там могут быть волны? «Это есть поэтический образ или специальная русская река?» И почему река гордится своей страной, а не наоборот? «Здесь перепутана каузальная связь», – настаивал Генрих. Но потом звуки песни примирили его с этой странной рекой, и он пел, не зная слов, мыча и подхватывая окончания. И показывал отцу фотографии детей, мальчика и девочки, неправдоподобно хорошеньких и чистеньких, словно снятых с рождественских открыток. «Это есть внуки».

А Сан Саныч думал про судьбу, которая никогда не делится своим замыслом. Марта прошла через его жизнь, как комета, осветив и опалив ее. С того перекрестка двух штрассе потянулась дорога на Дальний Восток, в Афганистан. Ничего этого не было бы, если бы он продолжал служить в Германии. Все сложилось бы иначе, и, возможно, остались бы живы жена и сын. Получается, что Марта разрушила его жизнь. Но она же дала последнее утешение. Как причудливы дела твои, Господи! На каких волнах ты качаешь своих неразумных детей?

Жизнь – как река. Плывешь, захлебываешься и никогда не знаешь, что ждет тебя за поворотом. Потом впадаешь в океан и растворяешься в нем.

– А почему тебя назвали Генрихом?

– Это есть смешной ответ. Мама любила Гейне. Есть такой немецкий поэт.

– Как наш Есенин?

– Может быть.

Может быть, в Германии у поэтов другая судьба. Может быть, еще что-то сложится. Может быть, внуки научатся играть на баяне. Может быть…

На встрече одноклассников все были в сборе. Не хватало только «изумительной женщины». Нет, не в том смысле, что компания нуждалась в красивой женщине для поднятия настроения. Тем более что у женской половины настроение бы упало. Все-таки всем было под сорок. Ждали Изольду по кличке «изумительная женщина».

У каждой клички есть своя история. Не обошлось без нее и на этот раз. Дело было так. Когда в школе проходили однокоренные слова, учительница объяснила, что они звучат похоже и обозначают близкое по смыслу. Дети радостно демонстрировали свою понятливость. Машенька пошла легким путем: «Гриб и грибник». Вовочка проявил хулиганские наклонности: «Карман и карманник». А Изольда, спокойно и уверенно дождавшись тишины, кокетливо произнесла: «Изольда и изумительная женщина». Учительница растерялась. Опровергать было бестактно.

Так к Изольде прилипла эта кличка. Прилипла намертво, потому что диковинная девочка регулярно радовала одноклассников подобными случаями.

Как-то на новогоднем празднике в школе Дед Мороз оказался не вполне трезв, и вести утренник ему было тяжело. Поэтому он решил перевести детей на самообслуживание:

– Дети, кто знает загадки? А кто умеет их отгадывать?

И началось. «Зимой и летом одним цветом?» – «Елочка!» Кривясь от громких звуков, Дед Мороз сунул конфетку в рот умному, но крикливому ребенку. «Зимой белый, летом серый?» – «Зайчик!» Залепи рот мармеладкой!

Дошла очередь и до Изольды. «Маленькая, черная, сморщенная, не у каждой женщины есть. Что это?» Повисла тишина. Дед Мороз даже протрезвел от неожиданности, а Снегурочка перестала думать о тесных сапогах. Девочка Изольда терпеливо ждала, кто отгадает. Изуродованные новогодними костюмами дети молчали. «Изюминка!» – устала ждать маленькая Изольда. Дед Мороз громко икнул и многозначительно посмотрел на Снегурочку.

* * *

Изольда росла в обычной семье, где ничто не вводило в соблазн стать изумительной женщиной. Утром семья ела кашу, в обед – борщ, а на ужин – жареную картошку. Мама Люба ходила по дому в халате, спрятав бигуди под косынкой. Тапочки, которые протирались на мизинцах, украшали заплатками. Впрочем, слово «украшали» не вполне подходит, но не скажешь ведь «уродовали заплатками», не принято. Одежду для дочери покупали немаркую, а обувь удобную. По крайней мере, когда Изольда плакала, что туфли некрасивые, ей отвечали: «Зато удобные».

Единственной отдушиной были книги. Правда, сюжеты романов не задерживались в головке юной Изольды, заходили в один глаз и выходили из другого. Удовольствие было другого рода. Изольда подмечала мелкие детали, охотилась за подробностями. Со старательностью советского пылесоса из книг вытягивались пленительные слова, будоражившие ее воображение. Горжетка, муфточка, ламбрекен, макинтош, альков, ландолет, ридикюль, боа, пижмы, вензеля, бутоньерка, боливар, фестончики… Изольда не знала, что это такое, но страстно желала обладать всем вышеназванным. Вместо того у нее были гамаши, калоши и пионерский галстук. В самих этих словах не чувствовалось никакого шарма, не говоря уже о том, что они обозначали.

Когда Изольда прочитала у Игоря Северянина (был такой поэт в эпоху Серебряного века) про даму «в шумном платье муаровом», то чуть не заплакала от переполнивших ее эмоций. Как вообразить эту красивую ткань? Ей чудилось что-то среднее между «мур-мур» и «мавр». Дальнейшая жизнь без муарового платья представлялась какой-то неполноценной. Как можно радоваться сатиновой блузке или поплиновой юбке, если на свете есть пошитое из муара платье? Названия говорили сами за себя. Произносишь «поплин» – губы шлеп-шлеп, словно пить просят, а «муар» – губы вытягиваются вперед трубочкой, как для поцелуя в тени беседки.